Встав рано утром пока его жена еще спит, Эрнест Хемингуэй прошел в вестибюль своего дома в Айдахо, достал из шкафа свою любимую двустволку, зарядил ее, и застрелился. Друзья и близкие Хемингуэя знали, что в последние годы он был уже не в себе. Он погрузился в глубокую депрессию и паранойю по поводу слежки. Ему казалось что за ним всюду следуют агенты ФБР, и что повсюду расставлены жучки, телефоны прослушиваются, почта прочитывается, банковский счет постоянно проверяется. Он мог принять случайных прохожих за агентов.

Хемингуэя пытались лечить по законам психиатрии того времени: он перенес 11 электрошоков, после чего позвонил своему другу с телефона в коридоре клиники чтобы сообщить, что жучки расставлены и в клинике. Попытки лечить его аналогичным образом были повторены и позже. Однако это не давало никаких результатов. Он не мог работать, пребывал в депрессии и паранойе, и всё чаще поговаривал о самоубийстве. Были и попытки (например неожиданный рывок в сторону пропеллера самолета, и т.д), от которых удавалось его уберечь.

Прошли десятилетия. По линии закона о свободе информации в ФБР был сделан запрос об Эрнсте Хемингуэе. Ответ: слежка была, жучки были, прослушка тоже была. Его в чем–то там подозревали в связи с Кубой. No big deal, really. Прослушка была да

«Мою работу съела собака», – думаете, такое можно услышать только от школьника-двоечника? Ничего подобного! Именно об этом сообщил своему издателю Нобелевский лауреат Джон Стейнбек, когда писал свой знаменитый роман «О мышах и людях». Первую версию книги, существовавшую в единственном экземпляре, наполовину разорвал и проглотил Тоби, новый щенок писателя. К счастью для Тоби, Стейнбек слишком любил собак – поэтому даже не рассердился на сеттера, а лишь заметил, что пес, должно быть, придирчивый литературный критик и просто решил, что рукопись недостаточно хороша.

Зашел я в гастроном посмотреть, что продают. Пока стоял, подошел ко мне человек и начал что-то говорить. Ну, я по-русски ни слова не знаю, а он понял, выставил один палец и говорит «рубль, рубль!». Ну, я понял, что ему нужен рубль. Я дал ему. Он так выставил ладонь, мол, стой, куда-то ушел, очень быстро вернулся с бутылкой водки, сделал мне знак, чтобы я пошел за ним. Вышли из магазина, зашли в какой-то подъезд, там его ждал еще человек. Тот достал из кармана стакан, этот ловко открыл бутылку, налил стакан до краёв не проронив ни капли, приподнял его, вроде как салют, и залпом выпил. Налил еще и протянул мне. Я последовал его примеру. Потом налил третьему, и тот выпил. После этого он вновь выставляет палец и говорит «рубль!». Я ему дал, он выскочил из подъезда и через три минуты вновь появился с бутылкой. Ну, повторили всю процедуру и расстались лучшими друзьями. Я вышел на улицу, соображаю плохо, сел на обочину. Тут подходит ваш полицейский и начинает мне что-то выговаривать. Видно, у вас сидеть на обочине нельзя. Я встал и сказал ему единственное предложение, которое я выучил по-русски: «Я – американский писатель». Он посмотрел на меня, улыбнулся во всё лицо и бросился обнимать меня, крикнув «Хемингуэй!!!». Ваша страна единственная, в которой полицейские читали Хемингуэя. 

Из воспоминаний Джона Стейнбека о поездке в СССР.

Нобелевская премия за литературные произведения на русском языке

Книжный магазин Libreria, Лондон, Великобритания

Самое сильное чувство — разочарование. Не обида, не ревность и даже не ненависть… после них остается хоть что-то в душе, после разочарования — пустота.

Эрих Мария Ремарк

Когда я заболевал, он спешил ко мне: любил лечить. Болезни у меня по тем молодым годам были несложные – простуда, бронхит. Тем не менее у него был вид строгий, озабоченный, в руках чемоданчик, из которого он извлекал спиртовку, градусник, банки. Затем усаживал меня, поворачивал спиной, выстукивал согнутым пальцем, заставляя раскрыть рот и сказать «а», затем ставил градусник, аккуратно протерев его спиртом, и говорил: 

– Имей в виду, самая подлая болезнь – почки. Она подкрадывается как вор. Исподтишка, не подавая никаких болевых сигналов. Именно так чаще всего. Поэтому, если бы я был начальником всех милиций, я бы заменил паспорта предъявлением анализа мочи, лишь на основании коего и ставил бы штамп о прописке. 

Градусник показывал 37, встряхивался, и мой лекарь приступал к банкам. Он подсовывал под банку вспыхнувшую наспиртованную вату, накрученную на палочку, часто обжигал меня и тут же назидательно утешал: 

– Но зато посмотри, какие банки! Чувствуешь? Завтра будешь здоров! 

Я считал его очень мнительным. Он любил аптеки. До сих пор на Кропоткинской стоит аптека, в которую он часто хаживал. Поднявшись на второй этаж, отворив провинциально звякающую дверь, он входил туда, и его встречали как хорошо знакомого посетителя. Он закупал лекарства обстоятельно, вдумчиво. Любил это занятие. 
 

Из воспоминаний Ермолинского о Булгакове

Виктор Гюго, оказывается, сумел спасти Собор Парижской Богоматери от разрушения. Именно его одноименный роман (который на самом-то деле вовсе не о соборе, а о любви Квазимодо и Эсмеральды) сделал собор достоянием культурного наследия. 

Строительство храма началось еще в XII веке, а во времена Гюго, в веке девятнадцатом, он уже устарел, обветшал и находился в крайне плачевном состоянии. При Наполеоне Бонапарте он был передан церкви, которая не очень хотела заниматься его реставрацией. Уже к 30-м годам XIX века собор был под угрозой сноса. Но популярность романа Гюго сделала ему хорошую славу: здание привлекло множество туристов, которые хотели прочувствовать атмосферу романа с помощью посещения собора – тем самым автор спас его от уничтожения, потому что на посещении Нотр-Дам де Пари городу удавалось хорошенько подзаработать. 

Сейчас этот образец готики – один из самых известных символов французской столицы. Видимо, не зря в предисловии к книге Виктор Гюго писал: «Одна из главных целей моих – вдохновить нацию любовью к нашей архитектуре».

Не просто дореволюционныя фантики, а настоящие произведения искусства. Какую конфетку изволите, сударь?

От горя худеют. Никто не рекламировал эту диету, а ведь она самая эффективная среди всех. Депрессия — для похудения. Хотите сбросить вес? Разведитесь, влюбитесь в кого нибудь, кто вас не любит, живите один и грустите с утра до вечера. Лишние килограммы растают, как снег на солнце. Ваше тело снова станет стройным и сможет отлично вам послужить, — конечно, если вы выживите.

Фредерик Бегбедер

15 советов в трудную минуту от Анны Гавальды

1. Сегодня тебе хочется одного — сдохнуть, а завтра просыпаешься и понимаешь, что нужно было всего лишь спуститься на несколько ступенек, нащупать на стене выключатель и увидеть жизнь в совсем ином свете...
2. Хорошее дело — рука друга. Ни к чему не обязывает того, кто ее протягивает, и очень утешает того, кто ее пожимает.
3. Нет такой печали, которую не могла бы утолить книга, говорил Монтень, а Монтень никогда не ошибался.
4. Нельзя же все на свете брать в голову

Мой дядя Алекс Воннегут, страховой агент с гарвардским образованием, живший в доме 5033 по Норт-Пенсильвания-стрит, научил меня кое-чему важному. Он сказал, что мы должны обязательно научиться замечать, когда наши дела идут по-настоящему хорошо. Он говорил о простых вещах, не о каких-то там свершениях: вот ты пьешь лимонад в тени в жаркий полдень, или учуял запах хлеба из соседней булочной, или ловишь рыбу и тебе не важно, поймаешь ты что-нибудь или нет, или когда слышишь, как за соседней дверью кто-то хорошо играет на пианино. Дядя Алекс убеждал меня, что в такие моменты – их еще называют откровениями – надо говорить: «Если это не прекрасно, то что же?» 
 

Курт Воннегут

Если бы названия книг сочиняли современные авторы интернет-рекламы.

«Завтра» – какое ехидное понятие. Как много надежд рождает оно для рода людского, ничем в результате не одаривая. Воистину прав был Вольтер, с горечью утверждая, что мы не живем, а только надеемся, что будем жить. Зачем? Зачем? Пустота этого слова заманчива. Оно, как порожняя винная бочка, гудит, надрывается, многозначительно ухает, покуда не развалится и не обнажит давно истлевшие доски. Зачем? Зачем? Уж если доверять, то лишь нынешнему дню, лишь этому мгновению, а не призрачным фантазиям, чтобы потом не плакать горько, чтобы не раскаиваться... Неужели прошлое ничему нас не учит? 

Булат Окуджава

У Ломоносова был невероятно крутой нрав. А вкупе с его физической силой первый академик России представлял собой машину для убийства. Однажды рукоприкладство Михайло Ломоносова довело его до суда и даже отбывания небольшого срока за решеткой. 

В другой раз он сам стал судьей и наказал нечестивцев. На Васильевском острове на Ломоносова напали трое матросов. Матросов! Питерских матросов! Это не какие-нибудь проходимцы, а довольно серьезные ребята, между прочим. Правда, по итогам схватки двое из них обратились в бегство. А над третьим Михаил Васильевич стал вершить самосуд: повалил на землю, обездвижил и вежливо попросил открыть ему имена двух других разбойников да рассказать, что они хотели с ним сделать. Поняв, что матросы хотели просто обворовать его, Ломоносов зарычал: «Каналья, так я же тебя и ограблю!» 

Грабитель пошел домой без одежды, а у Ломоносова в квартире появился трофей в виде настоящего матросского костюма.

«Марки не бросай, а оставляй для меня», – писал Чехов своей сестре Марии Павловне. За свою жизнь Чехов собрал приличную коллекцию почтовых марок: этому способствовала и обширная переписка, которую вел писатель, и его любовь к путешествиям. 

Чехов покупал марки во всех городах, где бывал, и отклеивал марки с писем – собственных и тех, что приходили ему от друзей и знакомых. 

«Милый Иван Алексеевич, простите, голубчик, нечаянно распечатал письмо на Ваше имя, полагая, что оно адресовано мне. Простите! Не моя вина. Я виноват только в том, что отклеил марки», - писал Чехов Бунину. 

В коллекции писателя были марки из Западной Европы, США, Канады, Латинской Америки, отдельных регионов Востока, Юго-восточной Азии и Российской империи. 

Кстати, на станции Лопасня, недалеко от мелиховского имения Чехова, силами Антона Павловича было открыто почтовое отделение. Как вспоминала Мария Павловна, Чехов, чтобы поддержать его обороты, покупал марки только там.