Как хорошо порою заболеть,— 
чтоб бег прервать — единственное средство. 
Под одеяло теплое залезть 
и вспомнить, как болел когда-то в детстве. 
Там за окном зима — весь мир замерз... 
Пьешь с горькой миной сладкую микстуру 
и на тревожный матери вопрос 
чуть прибавляешь ты температуру. 
Высовываешь белый свой язык, 
"а" говоришь, распахивая горло, 
и взглядом, отрешенным от живых, 
даешь понять, — мол, руки смерть простерла. 
Как сладостно себя до слез жалеть, 
в мечтах готовить жуткие сюрпризы: 
взять и назло всем близким умереть, 
чтоб больше не ругали за капризы. 
Вообразить — кладут тебя во гроб, 
мать вся в слезах, дружки полны смиренья. 
И бьет по телу россыпью озноб, 
как предвкушенье будущих крушений. 
Дней через пять, к несчастью, ты здоров... 
Укутали и вывели на солнце, 
и ты забыл обиды, докторов... 
А мысль о смерти спит на дне колодца. 

 

Эльдар Рязанов

В земные страсти вовлеченный,

я знаю, что из тьмы на свет 

шагнет однажды ангел черный 
и крикнет, что спасенья нет. 
Но, простодушный и несмелый, 
прекрасный, как благая весть, 
идущий следом ангел белый 
прошепчет, что спасенье есть.

Булат Окуджава

Словно смотришь в бинокль перевернутый - 
Все, что сзади осталось, уменьшено, 
На вокзале, метелью подернутом, 
Где-то плачет далекая женщина. 

Снежный ком, обращенный в горошину,- 
Ее горе отсюда невидимо; 
Как и всем нам, войною непрошено 
Мне жестокое зрение выдано. 

Что-то очень большое и страшное, 
На штыках принесенное временем, 
Не дает нам увидеть вчерашнего 
Нашим гневным сегодняшним зрением. 

Мы, пройдя через кровь и страдания, 
Снова к прошлому взглядом приблизимся, 
Но на этом далеком свидании 
До былой слепоты не унизимся. 

Слишком много друзей не докличется 
Повидавшее смерть поколение, 
И обратно не все увеличится 
В нашем горем испытанном зрении.

Средь собачьих стай, ночью по Москве, 
В бритой голове я кропал стихи. 
Посреди трухи от дневных забот, 
Как ленивый кот меж проворных крыс, 
Далеко и вниз я влезал в себя. 
Брел, скользя, по льду, падал и лежал, 
Взглядом провожал танец снежных масс. 
Слушал джаз сирен и опять скользил... 
Нищий голосил, пил ночной эфир. 
В робе полно дыр. С грязной бородой. 
Мимо шел тропой. Слезно бормотал, 
Что давно устал думать, чем дышать, 
Грешников стращать, мир крутить ступней, 
Корабли топить, жарить города, 
Сеять хворь в стадах, тем внушая им, 
Что святой триптих вечен и силен... 
Шел за горизонт, бормоча под нос, 
Поднимался ввысь пьяный нищий Бог.

Без обещаний 
жизнь печальней 
дождливой ночи без огня. 
Так не жалей же обещаний, 
не бойся обмануть меня. 
Так много огорчений разных 
и повседневной суеты... 
Не бойся слов — 
прекрасных, праздных, 
недолговечных, как цветы. 
Сердца людские так им рады, 
мир так без них 
пустынно тих... 
И разве нет в них 
высшей правды 
на краткий срок цветенья их? 

 

Вероника Тушнова

Я в тесной келье - в этом мире 
И келья тесная низка. 
А в четырех углах - четыре 
Неутомимых паука. 

Они ловки, жирны и грязны, 
И все плетут, плетут, плетут... 
И страшен их однообразный 
Непрерывающийся труд. 

Они четыре паутины 
В одну, огромную, сплели. 
Гляжу - шевелятся их спины 
В зловонно-сумрачной пыли. 

Мои глаза - под паутиной. 
Она сера, мягка, липка. 
И рады радостью звериной 
Четыре толстых паука.

Стояли как перед витриной, 
Почти запрудив тротуар. 
Носилки втолкнули в машину. 
В кабину вскочил санитар. 

И скорая помощь, минуя 
Панели, подъезды, зевак, 
Сумятицу улиц ночную, 
Нырнула огнями во мрак. 

Милиция, улицы, лица 
Мелькали в свету фонаря. 
Покачивалась фельдшерица 
Со склянкою нашатыря. 

Шел дождь, и в приемном покое 
Уныло шумел водосток, 
Меж тем как строка за строкою 
Марали опросный листок. 

Его положили у входа. 
Все в корпусе было полно. 
Разило парами иода, 
И с улицы дуло в окно. 

Окно обнимало квадратом 
Часть сада и неба клочок. 
К палатам, полам и халатам 
Присматривался новичок. 

Как вдруг из расспросов сиделки, 
Покачивавшей головой, 
Он понял, что из переделки 
Едва ли он выйдет живой. 

Тогда он взглянул благодарно 
В окно, за которым стена 
Была точно искрой пожарной 
Из города озарена. 

Там в зареве рдела застава, 
И, в отсвете города, клен 
Отвешивал веткой корявой 
Больному прощальный поклон. 

«О господи, как совершенны 
Дела твои, - думал больной, - 
Постели, и люди, и стены, 
Ночь смерти и город ночной. 

Я принял снотворного дозу 
И плачу, платок теребя. 
О боже, волнения слезы 
Мешают мне видеть тебя. 

Мне сладко при свете неярком, 
Чуть падающем на кровать, 
Себя и свой жребий подарком 
Бесценным твоим сознавать. 

Кончаясь в больничной постели, 
Я чувствую рук твоих жар. 
Ты держишь меня, как изделье, 
И прячешь, как перстень, в футляр».

А те слова, что мне шептала кошка, - 
Они дороже были, чем молва, 
И я сложил в заветное лукошко 
Пушистые и теплые слова. 

Но это были вовсе не котята 
И не утята; в каждом из словес 
Топорщился чертенок виновато, 
Зеленоглазый и когтистый бес. 

...Они за мною шествовали робко - 
Попутчики дороги без конца - 
Собаки, бяки, божии коровки, 
А сзади череп догонял отца. 

На ножке тоненькой, как одуванчик, 
Он догонял умершую судьбу, 
И я подумал, что отец мой мальчик, 
Свернувшийся калачиком в гробу. 

Он спит на ворохе сухого сена, 
И Бог, войдя в мальчишеский азарт, 
Вращает карусель цветной вселенной 
В его остановившихся глазах.

Я только малость объясню в стихе - 
На все я не имею полномочий... 
Я был зачат, как нужно, во грехе - 
В поту и нервах первой брачной ночи. 

Я знал, что, отрываясь от земли,- 
Чем выше мы, тем жестче и суровей; 
Я шел спокойно прямо в короли 
И вел себя наследным принцем крови. 

Я знал - все будет так, как я хочу, 
Я не бывал внакладе и в уроне, 
Мои друзья по школе и мечу 
Служили мне, как их отцы - короне. 

Не думал я над тем, что говорю, 
И с легкостью слова бросал на ветер - 
Мне верили и так, как главарю, 
Все высокопоставленные дети. 

Пугались нас ночные сторожа, 
Как оспою, болело время нами. 
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами. 

Я знал - мне будет сказано: "Царуй!" - 
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег. 
И я пьянел среди чеканных сбруй, 
Был терпелив к насилью слов и книжек. 

Я улыбаться мог одним лишь ртом, 
А тайный взгляд, когда он зол и горек, 
Умел скрывать, воспитанный шутом,- 
Шут мертв теперь: "Аминь!" Бедняга Йорик!.. 

Но отказался я от дележа 
Наград, добычи, славы, привилегий: 
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа, 
Я объезжал зеленые побеги... 

Я позабыл охотничий азарт, 
Возненавидел и борзых, и гончих, 
Я от подранка гнал коня назад 
И плетью бил загонщиков и ловчих. 

Я видел - наши игры с каждым днем 
Все больше походили на бесчинства,- 
В проточных водах по ночам, тайком 
Я отмывался от дневного свинства. 

Я прозревал, глупея с каждым днем, 
Я прозевал домашние интриги. 
Не нравился мне век, и люди в нем 
Не нравились,- и я зарылся в книги. 

Мой мозг, до знаний жадный, как паук, 
Все постигал: недвижность и движенье,- 
Но толка нет от мыслей и наук, 
Когда повсюду им опроверженье. 

С друзьями детства перетерлась нить, 
Нить Ариадны оказалась схемой. 
Я бился над словами "быть, не быть", 
Как над неразрешимою дилеммой. 

Но вечно, вечно плещет море бед,- 
В него мы стрелы мечем - в сито просо, 
Отсеивая призрачный ответ 
От вычурного этого вопроса. 

Зов предков слыша сквозь затихший гул, 
Пошел на зов,- сомненья крались с тылу, 
Груз тяжких дум наверх меня тянул, 
А крылья плоти вниз влекли, в могилу. 

В непрочный сплав меня спаяли дни - 
Едва застыв, он начал расползаться. 
Я пролил кровь, как все,- и, как они, 
Я не сумел от мести отказаться. 

А мой подъем пред смертью - есть провал. 
Офелия! Я тленья не приемлю. 
Но я себя убийством уравнял 
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю. 

Я Гамлет, я насилье презирал, 
Я наплевал на датскую корону,- 
Но в их глазах - за трон я глотку рвал 
И убивал соперника по трону. 

Но гениальный всплеск похож на бред, 
В рожденьи смерть проглядывает косо. 
А мы все ставим каверзный ответ 
И не находим нужного вопроса.

Нрав у людей такой: 
Им на песке не лень, 
К берегу сев спиной, 
В море глядеть весь день. 

Парусной лодки крыло 
Там оживляет вид, 
Порою воды стекло 
Чайку на миг отразит. 

Берег хорош собой 
И многообразней стократ, 
Но бьет о песок прибой, 
И люди в море глядят. 

Не видят они далеко, 
Не видят они глубоко, 
Но хоть и бессилен взгляд, 
Они все равно глядят.

Роберт Фрост 

Сколько раз пытался я ускорить 
Время, что несло меня вперед, 
Подхлестнуть, вспугнуть его, пришпорить, 
Чтобы слышать, как оно идет. 

А теперь неторопливо еду, 
Но зато я слышу каждый шаг, 
Слышу, как дубы ведут беседу, 
Как лесной ручей бежит в овраг. 

Жизнь идет не медленней, но тише, 
Потому что лес вечерний тих, 
И прощальный шум ветвей я слышу 
Без тебя — один за нас двоих.

Самуил Маршак 

По-осеннему деревья налегке, 
Керосиновые пятна на реке, 
Фиолетовые пятна на воде, 
Ты сказала мне тихонько: «Быть беде». 

Я позабыл твое лицо, 
Я пьян был к полдню, 
Я подарил твое кольцо, — 
Кому, не помню… 

Я подымал тебя на смех, 
И врал про что-то, 
И сам смеялся больше всех, 
И пил без счета. 

Из шутовства, из хвастовства 
В то — балаганье 
Я предал все твои слова 
На поруганье. 

Качалась пьяная мотня 
Вокруг прибойно, 
И ты спросила у меня: 
«Тебе не больно?» 

Не поймешь — не то январь, не то апрель, 
Не поймешь — не то метель, не то капель. 
На реке не ледостав, не ледоход. 
Старый год, а ты сказала — Новый год. 

Их век выносит на-гора, 
И — марш по свету, 
Одно отличье — номера, 
Другого нету! 

О, этот серый частокол — 
Двадцатый опус, 
Где каждый день, как протокол, 
А ночь, как обыск, 

Где все зазря, где все не то, 
И все не прочно, 
Который час, и то никто 
Не знает точно. 

Лишь неизменен календарь 
В приметах века — 
Ночная улица. Фонарь. 
Канал. Аптека… 

В этот вечер, не сумевший стать зимой, 
Мы дороги не нашли к себе домой, 
А спросил тебя: «А может, все не зря?» 
Ты ответила — старинным: «Быть нельзя».

Александр Галич 

Очнёшься в зиме. В пустой сердцевине. 
Робкое утро в сплошном «извини». 
Белые хлопья. Поспешное «сдвинуть 
иглу». Отпуститься в горячий винил. 

Вечность уходит трамваем вдоль парка. 
Стекло на балконе помнит все лбы. 
Мир настолько закончен в момент снегопада, 
что ему после этого незачем быть. 

Мыть посуду на кухне. Из мятых рубашек 
выбирать ту, в которой сподручней на смерть. 
Ты и белые хлопья. Из этих совпавших 
возвращается детство, влюблённое в снег. 

Россыпи ёлочных битых игрушек. 
Космос балконов, протянутых ЛЭП. 
Ты вставляешь в левое грусть как наушник, 
нажимаешь замерзшим заветное плэй. 

И звучит снегопад. В проплывающих встречных. 
И у лиц фонарей. Светофоров, огней. 
Ты и белые хлопья. Недолгая вечность 
выходных из себя. В январское вне.

Мужает голос и грубеет тело, 
но всё по–прежнему во мне — свежо и звонко. 
Я подниму себя — привычно, между делом, 
легко и убеждённо, как ребёнка. 

А ранней осенью — жизнь зацветёт, как школа, 
начнёт букетами и ранцами кидаться, 
но зрелость с юностью — как школьник и дошкольник, 
всё меж собой никак не сговорятся. 

Но — солнце — правду — выскажет в упор 
и также в зеркале, как зелень, отразится, 
когда из ванны выйдешь в коридор 
ты — с мокрой головою, как лисица. 

…Чем ближе осень — ярче подоконник, 
чем дальше школа — тем ещё ужасней 
и я сижу в углу, как второгодник, 
и свет стоит столбом — как старшеклассник. 

Мне нравится, что жизнь со мной — груба 
и так насмешлива, подробна и невместна: 
я подниму своим привычным жестом 
легко и убежденно — прядь со лба. 

Ведь сколько раз уже — в очередном аду — 
я прижимал к лицу свои мужские руки 
и полагал, что я иду — к концу, 
а шёл, как правило, к какой–то новой муке. 

Ну так простимся же — по–царски, без обид, 
здесь и сейчас, откинув одеяло, — 
нам только жизнь и зрелость — предстоит, 
как раньше смерть и детство предстояло.

Словно тяжким огромным молотом 
Раздробили слабую грудь. 
Откупиться бы ярким золотом, — 
Только раз, только раз вздохнуть! 

Приподняться бы над подушками, 
Снова видеть широкий пруд, 
Снова видеть, как над верхушками 
Сизых елей тучи плывут. 

Все приму я: боль и отчаянье, 
Даже жалости острие. 
Только пыльный свой плащ раскаянья 
Не клади на лицо мое!

Анна Ахматова 

В какой-то миг неуловимый, 
неумолимый на года, 
я поняла, что нелюбимой 
уже не буду никогда. 

Что были плети, были сети 
не красных дат календаря, 
но доброта не зря на свете 
и сострадание не зря. 

И жизнь — не выставка, не сцена, 
не бесполезность щедрых трат, 
и если что и впрямь бесценно — 
сердца, которые болят. 

 

Римма Казакова

Здесь сладкий воздух. Полусон. Причал. 
Здесь осень разбивается о шпалы. 
Здесь кто-то жил. Курил табак. Мечтал. 
Стоял маяк у самого начала. 

У самого начала шелест волн. 
У самого начала было слово. 
У самого начала чей-то стон — 
семь нот, вино, мальчонка. 
Черный ворон. 

Вот сердце наполняется огнем, 
и в авангарде едет колесница. 
Вот бабушка зерно несет синицам. 
Старик глотая ром — стирает сон. 

А в небе запах тины. Листопад. 
Идет ребенок осенью гонимый. 
У самого начала нет конца. 
И мы с тобою, жизнь, 
неотвратимы.

Будет ласковый дождь, будет запах земли. 
Щебет юрких стрижей от зари до зари, 

И ночные рулады лягушек в прудах. 
И цветение слив в белопенных садах; 

Огнегрудый комочек слетит на забор, 
И малиновки трель выткет звонкий узор. 

И никто, и никто не вспомянет войну: 
Пережито-забыто, ворошить ни к чему. 

И ни птица, ни ива слезы не прольет, 
Если сгинет с Земли человеческий род. 

И Весна… и Весна встретит новый рассвет, 
Не заметив, что нас уже нет.