Я только малость объясню в стихе - 
На все я не имею полномочий... 
Я был зачат, как нужно, во грехе - 
В поту и нервах первой брачной ночи. 

Я знал, что, отрываясь от земли,- 
Чем выше мы, тем жестче и суровей; 
Я шел спокойно прямо в короли 
И вел себя наследным принцем крови. 

Я знал - все будет так, как я хочу, 
Я не бывал внакладе и в уроне, 
Мои друзья по школе и мечу 
Служили мне, как их отцы - короне. 

Не думал я над тем, что говорю, 
И с легкостью слова бросал на ветер - 
Мне верили и так, как главарю, 
Все высокопоставленные дети. 

Пугались нас ночные сторожа, 
Как оспою, болело время нами. 
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами. 

Я знал - мне будет сказано: "Царуй!" - 
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег. 
И я пьянел среди чеканных сбруй, 
Был терпелив к насилью слов и книжек. 

Я улыбаться мог одним лишь ртом, 
А тайный взгляд, когда он зол и горек, 
Умел скрывать, воспитанный шутом,- 
Шут мертв теперь: "Аминь!" Бедняга Йорик!.. 

Но отказался я от дележа 
Наград, добычи, славы, привилегий: 
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа, 
Я объезжал зеленые побеги... 

Я позабыл охотничий азарт, 
Возненавидел и борзых, и гончих, 
Я от подранка гнал коня назад 
И плетью бил загонщиков и ловчих. 

Я видел - наши игры с каждым днем 
Все больше походили на бесчинства,- 
В проточных водах по ночам, тайком 
Я отмывался от дневного свинства. 

Я прозревал, глупея с каждым днем, 
Я прозевал домашние интриги. 
Не нравился мне век, и люди в нем 
Не нравились,- и я зарылся в книги. 

Мой мозг, до знаний жадный, как паук, 
Все постигал: недвижность и движенье,- 
Но толка нет от мыслей и наук, 
Когда повсюду им опроверженье. 

С друзьями детства перетерлась нить, 
Нить Ариадны оказалась схемой. 
Я бился над словами "быть, не быть", 
Как над неразрешимою дилеммой. 

Но вечно, вечно плещет море бед,- 
В него мы стрелы мечем - в сито просо, 
Отсеивая призрачный ответ 
От вычурного этого вопроса. 

Зов предков слыша сквозь затихший гул, 
Пошел на зов,- сомненья крались с тылу, 
Груз тяжких дум наверх меня тянул, 
А крылья плоти вниз влекли, в могилу. 

В непрочный сплав меня спаяли дни - 
Едва застыв, он начал расползаться. 
Я пролил кровь, как все,- и, как они, 
Я не сумел от мести отказаться. 

А мой подъем пред смертью - есть провал. 
Офелия! Я тленья не приемлю. 
Но я себя убийством уравнял 
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю. 

Я Гамлет, я насилье презирал, 
Я наплевал на датскую корону,- 
Но в их глазах - за трон я глотку рвал 
И убивал соперника по трону. 

Но гениальный всплеск похож на бред, 
В рожденьи смерть проглядывает косо. 
А мы все ставим каверзный ответ 
И не находим нужного вопроса.

Нрав у людей такой: 
Им на песке не лень, 
К берегу сев спиной, 
В море глядеть весь день. 

Парусной лодки крыло 
Там оживляет вид, 
Порою воды стекло 
Чайку на миг отразит. 

Берег хорош собой 
И многообразней стократ, 
Но бьет о песок прибой, 
И люди в море глядят. 

Не видят они далеко, 
Не видят они глубоко, 
Но хоть и бессилен взгляд, 
Они все равно глядят.

Роберт Фрост 

Сколько раз пытался я ускорить 
Время, что несло меня вперед, 
Подхлестнуть, вспугнуть его, пришпорить, 
Чтобы слышать, как оно идет. 

А теперь неторопливо еду, 
Но зато я слышу каждый шаг, 
Слышу, как дубы ведут беседу, 
Как лесной ручей бежит в овраг. 

Жизнь идет не медленней, но тише, 
Потому что лес вечерний тих, 
И прощальный шум ветвей я слышу 
Без тебя — один за нас двоих.

Самуил Маршак 

По-осеннему деревья налегке, 
Керосиновые пятна на реке, 
Фиолетовые пятна на воде, 
Ты сказала мне тихонько: «Быть беде». 

Я позабыл твое лицо, 
Я пьян был к полдню, 
Я подарил твое кольцо, — 
Кому, не помню… 

Я подымал тебя на смех, 
И врал про что-то, 
И сам смеялся больше всех, 
И пил без счета. 

Из шутовства, из хвастовства 
В то — балаганье 
Я предал все твои слова 
На поруганье. 

Качалась пьяная мотня 
Вокруг прибойно, 
И ты спросила у меня: 
«Тебе не больно?» 

Не поймешь — не то январь, не то апрель, 
Не поймешь — не то метель, не то капель. 
На реке не ледостав, не ледоход. 
Старый год, а ты сказала — Новый год. 

Их век выносит на-гора, 
И — марш по свету, 
Одно отличье — номера, 
Другого нету! 

О, этот серый частокол — 
Двадцатый опус, 
Где каждый день, как протокол, 
А ночь, как обыск, 

Где все зазря, где все не то, 
И все не прочно, 
Который час, и то никто 
Не знает точно. 

Лишь неизменен календарь 
В приметах века — 
Ночная улица. Фонарь. 
Канал. Аптека… 

В этот вечер, не сумевший стать зимой, 
Мы дороги не нашли к себе домой, 
А спросил тебя: «А может, все не зря?» 
Ты ответила — старинным: «Быть нельзя».

Александр Галич 

Очнёшься в зиме. В пустой сердцевине. 
Робкое утро в сплошном «извини». 
Белые хлопья. Поспешное «сдвинуть 
иглу». Отпуститься в горячий винил. 

Вечность уходит трамваем вдоль парка. 
Стекло на балконе помнит все лбы. 
Мир настолько закончен в момент снегопада, 
что ему после этого незачем быть. 

Мыть посуду на кухне. Из мятых рубашек 
выбирать ту, в которой сподручней на смерть. 
Ты и белые хлопья. Из этих совпавших 
возвращается детство, влюблённое в снег. 

Россыпи ёлочных битых игрушек. 
Космос балконов, протянутых ЛЭП. 
Ты вставляешь в левое грусть как наушник, 
нажимаешь замерзшим заветное плэй. 

И звучит снегопад. В проплывающих встречных. 
И у лиц фонарей. Светофоров, огней. 
Ты и белые хлопья. Недолгая вечность 
выходных из себя. В январское вне.

Мужает голос и грубеет тело, 
но всё по–прежнему во мне — свежо и звонко. 
Я подниму себя — привычно, между делом, 
легко и убеждённо, как ребёнка. 

А ранней осенью — жизнь зацветёт, как школа, 
начнёт букетами и ранцами кидаться, 
но зрелость с юностью — как школьник и дошкольник, 
всё меж собой никак не сговорятся. 

Но — солнце — правду — выскажет в упор 
и также в зеркале, как зелень, отразится, 
когда из ванны выйдешь в коридор 
ты — с мокрой головою, как лисица. 

…Чем ближе осень — ярче подоконник, 
чем дальше школа — тем ещё ужасней 
и я сижу в углу, как второгодник, 
и свет стоит столбом — как старшеклассник. 

Мне нравится, что жизнь со мной — груба 
и так насмешлива, подробна и невместна: 
я подниму своим привычным жестом 
легко и убежденно — прядь со лба. 

Ведь сколько раз уже — в очередном аду — 
я прижимал к лицу свои мужские руки 
и полагал, что я иду — к концу, 
а шёл, как правило, к какой–то новой муке. 

Ну так простимся же — по–царски, без обид, 
здесь и сейчас, откинув одеяло, — 
нам только жизнь и зрелость — предстоит, 
как раньше смерть и детство предстояло.

Словно тяжким огромным молотом 
Раздробили слабую грудь. 
Откупиться бы ярким золотом, — 
Только раз, только раз вздохнуть! 

Приподняться бы над подушками, 
Снова видеть широкий пруд, 
Снова видеть, как над верхушками 
Сизых елей тучи плывут. 

Все приму я: боль и отчаянье, 
Даже жалости острие. 
Только пыльный свой плащ раскаянья 
Не клади на лицо мое!

Анна Ахматова 

В какой-то миг неуловимый, 
неумолимый на года, 
я поняла, что нелюбимой 
уже не буду никогда. 

Что были плети, были сети 
не красных дат календаря, 
но доброта не зря на свете 
и сострадание не зря. 

И жизнь — не выставка, не сцена, 
не бесполезность щедрых трат, 
и если что и впрямь бесценно — 
сердца, которые болят. 

 

Римма Казакова

Здесь сладкий воздух. Полусон. Причал. 
Здесь осень разбивается о шпалы. 
Здесь кто-то жил. Курил табак. Мечтал. 
Стоял маяк у самого начала. 

У самого начала шелест волн. 
У самого начала было слово. 
У самого начала чей-то стон — 
семь нот, вино, мальчонка. 
Черный ворон. 

Вот сердце наполняется огнем, 
и в авангарде едет колесница. 
Вот бабушка зерно несет синицам. 
Старик глотая ром — стирает сон. 

А в небе запах тины. Листопад. 
Идет ребенок осенью гонимый. 
У самого начала нет конца. 
И мы с тобою, жизнь, 
неотвратимы.

Будет ласковый дождь, будет запах земли. 
Щебет юрких стрижей от зари до зари, 

И ночные рулады лягушек в прудах. 
И цветение слив в белопенных садах; 

Огнегрудый комочек слетит на забор, 
И малиновки трель выткет звонкий узор. 

И никто, и никто не вспомянет войну: 
Пережито-забыто, ворошить ни к чему. 

И ни птица, ни ива слезы не прольет, 
Если сгинет с Земли человеческий род. 

И Весна… и Весна встретит новый рассвет, 
Не заметив, что нас уже нет.

Поздний вечер. Глубокое темное детство. 
В окне, как припадочный, билась гроза. 
Седая чета мне голову мыла, 
В тазу плавали в пене мои глаза. 
Они себя видели и закрывались. 
Старуха царапала, лил воду старик, 
Когда же гроза в диком реве вздымалась – 
Они замирали на миг. 
Но снова вцеплялись, терзали и терли, 
Гроза уж ворчала из дальнего леса, 
Когда, утомясь, и ворча, и вздыхая, 
Уснули два хворых и древних беса. 
И шелковые волосы скрипели, 
Ночь освеженная пролилась в щели, 
Пел соловей и старики сопели. 
В поруганной отмытости лежала, 
Догадываясь – где я, что со мною, 
И край заброшенный с печалью узнавала – 
Где черти чистят и гроза отмоет.

Уступи мне, скворец, уголок, 
Посели меня в старом скворешнике. 
Отдаю тебе душу в залог 
За твои голубые подснежники. 

И свистит и бормочет весна. 
По колено затоплены тополи. 
Пробуждаются клены от сна, 
Чтоб, как бабочки, листья захлопали. 

И такой на полях кавардак, 
И такая ручьев околесица, 
Что попробуй, покинув чердак, 
Сломя голову в рощу не броситься! 

Начинай серенаду, скворец! 
Сквозь литавры и бубны истории 
Ты — наш первый весенний певец 
Из березовой консерватории. 

Открывай представленье, свистун! 
Запрокинься головкою розовой, 
Разрывая сияние струн 
В самом горле у рощи березовой. 

Я и сам бы стараться горазд, 
Да шепнула мне бабочка-странница: 
«Кто бывает весною горласт, 
Тот без голоса к лету останется». 

А весна хороша, хороша! 
Охватило всю душу сиренями. 
Поднимай же скворешню, душа, 
Над твоими садами весенними. 

Поселись на высоком шесте, 
Полыхая по небу восторгами, 
Прилепись паутинкой к звезде 
Вместе с птичьими скороговорками. 

Повернись к мирозданью лицом, 
Голубые подснежники чествуя, 
С потерявшим сознанье скворцом 
По весенним полям путешествуя.

Мне снился сон, где света не включают 
И гасят фонари у входа в дом, 
Писателей со строгими плечами 
Встречают у заржавленных авто; 
Смакуют бесконечные без фильтра, 
Ругают Эдуарда и Садур, 
И удивлённо взвизгивает шпилька 
На туфлях оживающих скульптур; 
Смотри туда: на кухне по-турецки 
Уселся в угол памятный еврей, 
И Лермонтов уже почти что Ленский 
Со знаменитой бледностью своей; 
Бесснежно, неприветливо и зябко, 
В прихожей, разуваясь по одной, 
Утопленницы стягивают шапки 
И раздают дешёвое вино; 
Условия насмешливого шика - 
Сводя с ума эпоху голограмм, 
Шарахает печатная машинка, 
Мерещится священная гора: 
Вопи среди теней своей святыни! 
Пытайся подобрать обрывки фраз! - 
Но неживые брезгуют живыми 
И даже замечают через раз. 
Заварочник гудит железнобоко. 
И долго помнит взгляд - в потоке лиц, 
Улыбчивый, беседует Набоков 
С одной из молодых самоубийц.

В родных полях вечерний тихий звон,- 
Я так любил ему внимать когда-то 
В час, как лучи весеннего заката 
Позолотят далекий небосклон. 
Милей теперь мне гулкий рев, и стон, 
И мощный зов тревожного набата: 
Как трубный звук в опасный бой - солдата, 
Зовет меня на гордый подвиг он. 
Средь суеты, средь пошлости вседневной 
Я жду, когда, как приговор судьбы, 
Как вешний гром, торжественный и гневный, 
В возмездья час, в час роковой борьбы, 
Над родиной истерзанной и бедной 
Раскатится набата голос медный.

А снег идёт, а снег идёт, 
И все вокруг чего-то ждёт... 
Под этот снег, под тихий снег, 
Хочу сказать при всех: 

«Мой самый главный человек, 
Взгляни со мной на этот снег - 
Он чист, как то, о чем молчу, 
О чем сказать хочу». 

Кто мне любовь мою принёс? 
Наверно, добрый Дед Мороз. 
Когда в окно с тобой смотрю, 
Я снег благодарю. 

А снег идёт, а снег идёт, 
И всё мерцает и плывёт. 
За то, что ты в моей судьбе, 
Спасибо, снег, тебе. 

Евгений  Евтушенко

Никак не разродится небо снегом, а я - строкой. 
Таким, как я, вполне хватает хлеба. А мир - другой. 
Тут надо грызть зубами бренность, копить на дом, 
И не в стихах тут вовсе ценность, совсем в другом. 
Таким, как я, - скитаться по подъездам, искать себя, 
Не прорастать корнями в место, лежать плашмя 
И трогать под собою море, шептать волной 
О том, что я с собою в ссоре. А мир - другой, 
Здесь нужно быть успешным, ушлым, уметь молчать, 
Невозмутимым, равнодушным, ложиться спать 
А не писать ночами в бездну, сквозь сизый дым. 
Я не умею быть полезным, и быть простым 
Счастливым, сильным человеком... Я не смогу 
Сравняться в беге с этим веком. Но я бегу...

Менялся нрав, ломался голос. 
Не помню лета - помню стужу. 
Какой-то стыд, какой-то тормоз 
Мешал мне вырваться наружу. 

Мой внешний мир 
с одной читальней, 
Троллейбусом и телефоном 
Завидовал дороге дальней, 
Лесам глухим, морям бездонным! 

Не знала я, что суть не в этом, 
Что дух, 
невысказанный, пленный, 
И был бескрайним белым светом, 
Огромной маленькой вселенной.

Зарею жизни я светом грезил, 
Всемирным счастьем и вечным днем! 
Я был так пылок, так смел, так весел, 
Глаза горели мои огнем. 

Мир рисовался - прекрасен, дивен. 
Прожить, казалось, я мог шутя... 
Зарею жизни я был наивен, 
Зарею жизни я был дитя! 

Закатом жизни порывы стихли, 
Иссякли силы и жар погас. 
Мне жаль сердечно, не знаю - их ли, 
Погибшей грезы ль, но - близок час. 

Он, ироничный, пробьет бесстрастно, 
Я улетучусь, тоской объят... 
Зарею жизни - всё в жизни ясно! 
Закатом жизни - всему закат!